решил.
— Он ничего и не решает, это Я решаю, — Марченко выбросила руку вбок и в ее пальцы вложили сигарету, — куришь? — спросила она Мону Ли.
— Ой, да что Вы! Нет, конечно!
— Напрасно! Я начала курить в семь лет! Мой папа меня учил — кури, дочка! Женщина должна быть шикарной! О! Мой папа был самый лучший! Да ты что такая унылая? Улыбаешься косо, — Лариса Борисовна двумя пальчиками повернула к себе Монино лицо, — кто сделал этот идиотский грим? Смыть немедля. Я САМА сделаю так, как надо.
На пробах удивленная Мона Ли увидела вместо шикарной женщины скромную, укутанную в темные одежды — почти старуху, и от волнения не могла даже вспомнить текст.
Марченко смотрела на нее, щурилась, и что-то про себя — решала.
Лариса Борисовна Марченко, которой досталась слишком скромная по ее таланту и темпераменту роль, выговаривала после съемок Вольдемару Псоу:
— Вольдик! Мне не стыдно играть старуху. Но мне стыдно — что меня мало. Где сценарист? — Нашли сценариста. Перед Марченко он приседал, впрочем, как и все на студии. Актриса изящным жестом устроила подбородок на скрещенные пальцы рук — так, что яркий маникюр ногтей напомнил оперение птицы, собрала губы в розовый бутон и прошептала, — голу-у-у-б-чик! Сделайте так, как бывает в восточных сказках! Дайте мне чудо! Давайте-ка я превращусь в пери? — А? Пери? — переспросил сценарист, — ну, как скажете, я разве против? Текст сказок дает такую возможность, а ваша красота, ваш талант…
— Ну-у-у-у, — Марченко подмигнула Моне Ли, — запел! Я дифирамбы люблю только в журналах. Здесь — работа. Короче, пишите, я думаю, пары дней вам хватит? — И, накинув на плечи сиреневое пальто с белейшим воротником-шалькой, удалилась.
— Богиня, — сказал сам себе Вольдемар, — богиня, и все тут.
И все согласились с ним.
Глава 22
Все это Мона Ли рассказывала девчонкам, собравшимся у нее на кухне. Она была бесподобна — на ней были — джинсы! Вещь, невиданная в Орске. Джинсы облегали то, что еще рано было подчеркивать, были расклешены книзу и даже стучали при ходьбе. Коттон, — поясняла Мона Ли, — цвет индиго. Фирма «Wrangler». Это мне второй режиссер купил. На чеки. И еще косметики — вот, — Мона Ли высыпала на стол горку из французской туши, крем-пудры, духов, подводки для глаз, помады, лаков для ногтей, карандашиков, кисточек и еще всего того, что уж совсем не нужно девятилетней девочке, но Мона Ли уже была — актрисой. Одетые в простенькие школьные платьица девочки ахали, пробовали помаду на вкус, мазали ногти лаком, и завидовали-завидовали-завидовали.
Пал Палыч принял метаморфозы с Моной болезненно.
— Мама, — говорил он Инге Львовне, — это кино развратит её, у неё в голове не осталось ничего! Только сплетни, только это неподобающее по годам кокетство, я понимаю, что я не в силах удержать её в рамках! — Ой, Пашенька, — Инга Львовна сама чуть не плакала, — она перестала меня слушать! Она дерзит! Она стала сбегать из дома, и, ты знаешь — ей стали звонить из Москвы! Мужчины! Может быть, её можно вернуть хотя бы в школу?
— Вернуть можно, — Пал Палыч теперь чуть не ежедневно выслушивал дам из РайОНО и директрису, и учительниц, и просто — местных дамочек, возраста вполне боевого, чтобы разделить с таким заметным мужчиной, да еще и вдовцом — проблемы воспитания Моны Ли. Загвоздка была в одном — Мона Ли не собиралась никого слушать.
В Орск весна приходит поздно, если приходит вообще. В тот год было особенно, невыносимо печально, и все дул норд-ост, и все швырялся горстями сухого, колкого снега, и даже в домах казалось, что метет по полу позёмка. Старались выходить реже, пробегая от магазина до дома, жались в очередях на автобусных остановках, и, войдя в тепло, долго грели иззябшие, красные руки. В тот вечер Мона Ли вяло перебирала клавиши «Blüthner», привезенного по заказу из Лейпцига еще до революции — в 1908 году. Звук был чистый, хоть и немного надтреснутый, Мона Ли просто гладила клавиши, потому что Лариса Марченко сказала — фортепиано — освой, хоть сдохни! Монины уроки закончились после смерти матери, и возобновлять сейчас занятия не хотелось ей самой. Инга Львовна, обиженная на Мону, сидела в своей комнате, раскладывала пасьянс «Косынка», который не сходился — просто потому, что дама треф упала под кресло. Пал Палыч, разложив на столе бумаги, готовился к скучнейшему процессу между матерью и дочерью, желающей отобрать у матери жалкий то ли сарай, то ли барак.
Звук пожарной сирены поднял всех, сбежались к окну — полыхало в «азиатской старой деревне», или попросту — в Шанхае. Там горело часто, особенно в холодные зимы, когда высушенное морозом дерево буквально вспыхивало от пролитого керосина или бычка, упавшего в гнилое нутро продавленного матраса. Инга Львовна сказала тихо — пожар. Пал Палыч сказал — когда уже снесут к чертовой матери этот Шанхай? А Мона Ли опять застыла, растянула в улыбке губы и сказала — папа. Что, папа? — Пал Палыч не понял, — я здесь, ты же видишь. Папа, — повторила Мона Ли, — и затряслась, и опять начался озноб, и срочно звонили Леньке, которому надоело ездить на эти приступы, начинавшиеся и кончавшиеся так — внезапно.
Пока пожарные разматывали рукава шланга, пока искали пожарный кран, пока ездили за бочкой… в ход уже пошли багры, растаскивали бревна, на черной копоти которых виднелась багровое ожерелье горящего дерева, били закопченные стекла, которые и так — лопались сами от чудовищного жара, пока… толпа, стоявшая кольцом, причитала, ахала — все то были жильцы соседних жилых бараков, привыкших к таким пожарам. Из окон выбрасывали тлеющие матрасы, комки одеял — имущества не было. Спасать было — нечего. В толпе то и дело выныривал маленького роста, темный человечек, юркий, незаметный, в телогрейке да кепчонке, с хабариком на нижней губе. Он все выспрашивал баб да мужиков, глазеющих на пожар — давно ли, мол? а что за дела? поджог, или как? Случай какой? Да ты, часом не шпиён ли, — спросил рослый, в накинутом на плечи бушлате, — ты чё тут вынюхиваешь? В органы сдам! И темного сдуло, занесло пургой. Ждали, как понесут покойников — уж догорел весь второй этаж, рухнули перекрытия, и чадно пахло самым страшным — горелым телом. Милиция ждала прокурорских, ждали экспертов, зачем-то притащили собаку, которая начала рыть ближний сугроб, а участковым было приказано разогнать зевак, чтобы не мешали следствию и не мародерствовали. Еще пару дней ждали, пока завалы остынут, а там уж фургон грузили теми, кто еще недавно курил странные трубки на чердаке у Пака. Нашли и его самого — опознали по сжатой в руке белой шашке от игры в падук. Собака, вывшая
